Утро встретило Оуэна переливчатым пением птиц в саду и косыми, ещё несмелыми лучами рассветного солнца. Вчера был душный вечер, сухой и терпкий, как пересохшее от жажды нёбо. Оуэн оставил на ночь окно открытым, но ещё долго не мог уснуть, давясь липкой духотой и ворочаясь с боку на бок. Сейчас же морозный ломкий воздух был пропитан смесью запахов озона и мокрого асфальта после ночного ливня. На высунувшуюся из-под простыни голую пятку ощутимо дуло. Пятка шевельнулась пару раз и спряталась в тепло. Где-то вдалеке просигналила машина, на что тут же отозвались громким лаем дворовые псы. Им вторил ненавистной переливчатой трелью будильник. Вот они, звуки Ада.
Оуэн встретил утро недовольным прищуром припухших ото сна глаз. Тело было каким-то ватным и будто бы чужим. Над правым глазом угнездился пульсирующий огонёк зарождающейся мигрени. Пара таблеток должны были поправить дело, ещё одна поможет сосредоточиться на учёбе, следом горсть, прописанная врачами. А в зеркале отражение ну совсем неподобающее молодому наследнику сети фармацевтических компаний. Форменный школьный пиджак никак не хочет сесть на плечи идеально, волосы не желают лежать ровно и топорщатся вихрами на затылке, лицо кажется болезненно бледным даже сквозь загар. В дверь робко постучала Лиззет, очередная молоденькая пассия его отца, и как-то безнадёжно попросила спуститься в столовую. Милый семейный завтрак за большим дубовым столом. Вот он, сам Ад.
- Прости, мамочка, я опаздываю в школу, - Оуэн фальшиво улыбнулся, чмокнув её в холодные сухие губы. - Увидимся вечером.

На лбу у неё между густыми чётко очерченными бровями тёмно-красная точка. Бинди. Знак правды. Точка расплывается под моим взглядом, как на испорченной полароидной фотографии, искажается. Я смаргиваю. Это и не точка вовсе. Третий глаз открывается посередине лба. Глаз истины с тёмно-красной радужкой. Мне ей не солгать.
Я протягиваю руку к её волосам, стягиваю резинку, распускаю тугой хвост. Волосы цвета паприки рассыпаются по её смуглым плечам. Косые лучи солнца, проникающие через окошко над заставленными хозяйственной утварью полками, зажигают в них искорки, подобные тем, что лунный свет зажигает в свежевыпавшем снеге. Так намного красивей.
Её руки сталью смыкаются вокруг моей талии, не вырваться, не разорвать их круг, почти до боли. Её руки обнимают меня за шею, доверчиво предлагая удержать её ослабевшее тело. Её руки лаской оглаживают мои щёки и скулы, зарываются в мои взлохмаченные влажные на висках волосы. Слишком много рук. Они движутся в своём гипнотическом танце, заключают меня в свой плен.
Губы у неё тёмно-красные. Я целую её приоткрытый рот, запах паприки слишком терпкий. Она отстраняется, губная помада размазалась по её щеке. Я аккуратно стираю её, пачкая ладонь в крови.

- Почему ты так смотришь на меня? - голос у Падмы хриплый и низкий, каждое слово она чередует тяжёлым вздохом.
- Спой мне, моя Лорелей.
И она стонет ему в ответ, стонет как-то отчаянно и безнадёжно каждый раз, как он вбивается в её гибкое стройное тело, вбивает её спиной в шершавую, местами облупившуюся штукатурку. Её стоны почти всхлипы маленького ребёнка. На тёмной коже её бёдер со временем проступят синяки от его безжалостных пальцев, их будет почти незаметно, но для неё они - клейма. Он заклеймил её и сделал своей Лорелей.
И вот он загоняет свой член в неё особенно глубоко и остро, Падма громко вскрикивает, почти мяукает, как раненая пума. Он кусает её в том месте, где тонкая длинная шея переходит в смуглое острое плечо. Его рот наполняется металлическим привкусом крови. Он успевает подумать, что он ненавидит терпкий вкус паприки. А потом всё заканчивается.

Падма вновь превратилась для него в обыкновенную пустышку, дерзкую и вместе с тем по-детски наивную. Оуэн, утратив к ней всякий интерес, отвернулся и принялся приводить свою одежду в порядок. Оглушительно громко хлопнула дверь подсобки, знаменуя уход девчонки. Он же не спешил выходить.